Голос императора был все так же спокоен:

– Я никогда не считал себя красавцем. Просто тебе с твоего первого дня показывали мои портреты и научили так думать. И не я придумал это. Ты сказала, что я «заставляю» вас быть моими невестами. Но ведь и это не так. Глупый обычай ввел не я, его изобрели вы сами – мои подданные. Я лишь принял его, как дар.

«Он оправдывается?!» – поразилась Наан и уже без прежнего пыла пробормотала:

– Ты мог бы отказаться.

– Я не стал обижать вас своим отказом. К тому же, ты ведь и сама прекрасно знаешь, что после четырех лет послушничества Невесты уходят в мир и становятся женами простых смертных.

– Да? – насмешливо спросила Наан и вновь подняла глаза. – И ты впрямь думаешь, что хоть одна из них может быть счастлива после того, как ее отверг Внук Бога? А каково самцу брать в жены девушку, имя которой и без того произносится с приставкой «Дипт»?

– Я не думал об этом…

– Да?! – повторила она, приходя в какое-то бесшабашное веселье. – А нас учили, что ты знаешь все на свете! Да ты, наверное, не смог бы даже сам лишить самку девственности, иначе зачем мы прошли унизительную процедуру искусственной дефлорации?!

Эти слова были столь кощунственны, что Мать-настоятельница просто оцепенела, и глаза ее наполнились ужасом. Самое удивительное, что и сама Наан еще вчера считала произведенную с ней и ее однокашницами в День совершеннолетия операцию вовсе не унизительной, а напротив – почетной.

Лабастьер Первый немного помолчал, словно переваривая услышанное. Затем произнес, обращаясь к Дипт-Шаим:

– Я беру эту.

У Наан перехватило дыхание. Настоятельница же воскликнула почти возмущенно:

– Но вы не познакомились еще и с десятой частью из них!

– Эту, – твердо повторил тот.

Если бы Наан сказали раньше, что избранницей станет она, она посчитала бы себя счастливейшей из самок. Но после той выходки, которую она только что совершила… Унижение – вот единственное чувство, которое она испытала. А она-то на миг посчитала, что император беседует с ней, как с равной! Но он тут же указал ей на ее место и продемонстрировал свою власть…

– Но ведь она дочь… – вмешалась было настоятельница вновь, но осеклась, не договорив, и Наан не поняла, что та пыталась сказать. Но ей было и не до размышлений.

– Я понял, – ответил Лабастьер Первый настоятельнице и протянул руку Наан.

– Нет, – сказала та и не подала ему своей руки.

Лабастьер расхохотался. Никогда и никто еще не слышал его смеха. Наан, во всяком случае, нигде ничего не встречала об этом. Его смех был неожиданно чистым, без тени сарказма, угрозы или показного превосходства.

– Да, – сказал он, успокоившись. – Да. – И обернулся к стражникам: – Проводите ее в антиграв.

Она не сопротивлялась. Это было бесполезно, и значило бы упорствовать в своей глупости. В конце концов, она и сама не понимала, что с ней произошло. Где-то в глубине души она, наверное, все-таки гордилась тем, что император выбрал ее, и взгляды, которыми провожали ее подруги, подтверждали, что эта гордость оправданна.

– А теперь послушай меня, – сказал он, когда аппарат с тихим свистом взмыл в бирюзовое поднебесье и остановился, поджидая эскорт ураний, которые не могли лететь так быстро. – Давным-давно, а ты ведь знаешь, что я живу уже более трехсот лет, моя мать – Ливьен из племени Сигенонов – рассказала мне о том, как стала женой моего отца…

– Почему ты не наказал меня, а наградил своим выбором? – перебила Наан.

– Не будь же так нетерпелива, невеста моя, – вновь усмехнулся своей загадочной улыбкой Лабастьер. – Именно об этом я и хочу рассказать тебе. Ты, конечно же, знаешь, кто были мои родители. В книгах жрецов вашей Новой Веры они провозглашены святыми. Но нигде не написано о том, что рассказала мне мать. Представь себе, она не хотела выходить замуж за моего отца.

Наан пораженно уставилась на него. Если бы эти слова произнес не Лабастьер Первый, а кто-то другой, их посчитали бы ересью.

– Она была образованной городской самкой маака, – продолжал тот, – а он – неотесанным дикарем. Она, согласно традиции маака того времени, считала всех самцов бабочками второго сорта, он же считал, что жена обязана во всем повиноваться мужу…

– Он взял ее силой? – осторожно спросила Наан.

– Нет. Просто у неё было безвыходное положение, ей грозила опасность, и отец мой, Рамбай, спасая ее, сказал: «Будь моей женой, но я не принуждаю тебя делить со мной ложе. Если это когда-нибудь и случится, то только по твоему желанию…» Знай же, Дипт-Наан из семьи Мари, сегодня я решил поступить так же. Обряд бракосочетания состоится через два месяца, но это только обряд, и он ни к чему тебя не обязывает.

– Я вовсе не была в безвыходном положении…

– Правда? – поднял брови Внук Бога. – После всего того, что ты наговорила?

Наан задумалась. Действительно. Он прав. Месяц содержания в карцере было бы самой мягкой мерой наказания за ее проступок. Изгнание из Храма, пожизненный позор…

– Ты великодушен, – признала она нехотя. И тут же испытующе прищурилась: – Значит ли это, что отныне я получила право говорить тебе то, что действительно думаю?

– Да, – кивнул он, усмехнувшись. – И я даже прошу тебя об этом. Это будет твоей привилегией. Хотя, похоже, по-другому ты и не умеешь. Этим-то ты и понравилась мне. Никто не говорит мне того, что думает, в том числе – ни одна из моих жен.

– Раз так, – глядя ему прямо в глаза заявила Наан, – я и сейчас скажу тебе то, что думаю. Твое великодушие не стоит и пыльцы с цветка одуванчика. Сначала ты строишь тюрьму и заточаешь в неё, а потом ждешь благодарности за то, что открыл двери; сначала бьешь, а затем – лечишь раны.

– Ты нравишься мне все больше, строптивая, – Лабастьер коснулся ладонью ее щеки.

– Я даже не могу ударить по этой руке, – не отстраняясь, произнесла Наан ледяным тоном, – хотя она и трогает то, что пока не принадлежит ей.

Лабастьер отдернул руку и отвернулся.

«Все-таки, я и в правду – неблагодарная тварь», – подумала Наан, слегка раскаиваясь. Но она словно потеряла способность управлять собой. Какая-то упрямая пружина неукротимо разворачивалась у нее внутри, заставляя говорить только опасные дерзости.

Император не смотрел в ее сторону.

За время дальнейшего полета к Фоли – главному городу провинции – они больше не произнесли друг другу ни слова.

Летать, не пользуясь собственными крыльями, Наан не приходилось еще ни разу в жизни, ведь это – привилегия императора и самых близких к нему придворных… Так ей, во всяком случае, казалось, ибо она никогда еще не видела простую бабочку, управляющую антигравом. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей и хоть немного снять внутреннее напряжение, Наан сосредоточилась на ощущениях необычного полета.

В конце концов она призналась себе в том, что ей нравится летать на антиграве…

Убранство фолийской цитадели Лабастьера Первого было на удивление простым и неприхотливым. Наан ожидала увидеть толпы слуг и море роскоши, но ничего этого тут не было.

Низ двухъярусного полусферического строения, расписанного снаружи прекрасными фресками, занимали придворные воины-урании со своими женами и личинками. Наан же предстояло поселиться в верхнем семикомнатном ярусе. Сейчас там жили только двое: сам император и немолодая уже самка – то ли служанка, то ли нянька его будущих детей.

Император повел себя так, словно никакой размолвки не было.

– Знакомься, Наан, – произнес он, когда они спустились с крыши в центральный зал, – это – Реиль. Она будет заботиться о тебе. Ты должна доверять ей и быть послушной, ведь она старше тебя и годится тебе в матери. А ты, – продолжил он, обращаясь к пожилой самке, – сделай так, чтобы Наан подошла ко дню свадьбы такой же красивой, как сейчас. Но еще и счастливой.

– Хорошо, сынок, хорошо, любимый, – закивала самка и приветливо улыбнулась Наан. А та от изумления просто окаменела: «Сынок» назвала эта несчастная обезумевшая бабочка сына святой Ливьен?! «Любимый»?! Да кто она такая, эта старуха, чтобы так обращаться к императору?!!»