Закидываю ведро в колодец и вытягиваю, скрипя цепью, затем ставлю ведро на бортик колодца и начинаю омовение. А с полотенцем засада, их нет у меня, и, омыв лицо и руки, пытаюсь осушиться по-собачьи, и от меня во все стороны (кроме колодца) летят веселые брызги. Все, я готов, как говорится, и к труду, и к обороне, ну, конечно, больше всего я готов к завтраку. Вдруг сзади кто-то как гаркнет:

– Разрешите обратиться, товарищ капитан! – Оборачиваюсь, а это Великов.

– Ну, ты, Великов, прям репей, скотч прямо какой-то, ну говори, чего хотел.

– Мы, товарищ командир, пленили командира 264-й легкопехотной дивизии [568] Вермахта полковника Отто Штирмайера и в довесок к нему коменданта стации майора Генриха Кноблауха.

– Так, так, так, они что, сами к тебе приперлись, мол, милый младлеюшка, заарестуй нас, противных? И вообще, ты завтракал?

– Нет пока, товарищ капитан.

– Ну вот, пошли вместе позавтракаем и поговорим, как ты, поросенок прыткий, смог таких кабанов спеленать.

Нашли мы Цыбикова, и тароватый (щедрый) бурят отвалил нам от своих щедрот две банки сосисок консервированных и банку какой-то каши, он же подогнал чаю и галет. Не пожадничал замзампотыл, а че жадничать, мы ночером захватили станцию, и тут много чего вкусного (даже в гастрономическом смысле слова). Вдруг из ниоткуда возникает Анюта, смотрит на меня осуждающим взглядом (уснул я без нее) и сама сервирует нам стол. Дима начинает рассказ, у Бусинки все готово, и она, вслушиваясь в великовское бормотание, наливая себе эрзац-кофе, присаживается к нам.

Сидим, жрем, а Димон продолжает повествование:

– Товарищ майор госбезопасности мне поручил командовать одним из грузовиков, и как только начали стрелять, войдя на станцию, я приказал водителю отъехать на обочину, притушить фары и постараться въехать задним ходом в лес. Товарищ майор и остальные ребята, постреляв, выехали из города. А мы сидим тихо, затаились. Мимо пролетели фашисты, гонясь за нашими ребятами, вот мы с отделением и решили оставить машину тут и пробраться к центру. И тихо, таясь, пробирались и пробирались, пока не наткнулись на комендатуру, за ней стояло офицерское общежитие. Немцы бегали вокруг, потом вошли уже вы, с других сторон ударили бондаренковцы и ахундовцы, все гитлеровцы побежали отражать нападение. А по ним веломинометчики как вдарят, штук десять 82-мм мин и, наверно, полтора десятка из ротного миномета, немцы и кончились. А мы напали на штаб, там всего-то оказалось отделение охраны, немцы даже комендантский взвод и тыловые службы кинули на оборону станции. Вот мы и взяли под шумок штаб, охрану перестреляли (у нас два автомата и два пулемета, один наш, другой МГ), а в штабе были три офицера комендатуры да полковник с денщиком. То есть можно сказать, что велосипедисты нам этих скворцов, тьфу ты, фашистов тепленькими и подарили.

– А может, парни-минометчики с грузовиков били, почему именно веломинометчики?

– Так они, товарищ капитан, были, я сам видел, подъехали к саду, втащили туда свои минометы и как саданут…

– Понятно, а почему полковник без дивизии своей?

– А я знаю? Мы ж без вас пока не допрашивали.

– Ну, ты кадр, товарищ младший лейтенант.

– Какой такой кадр, товарищ капитан?

– Помнишь, товарищ Сталин сказал: «Кадры решают все»? Вот про таких удальцов, как ты, он и сказал. Ладно, поели, и хватит, пошли допрашивать немчуру, к нам впервые целый комдив попался, растем, ребятки. Веди к своему оберсту.

И я пошел за Дмитрием, он привел меня к какому-то пакгаузу, мол, здесь полковник (и майор тоже), с Аней, причем так и не поговорили. Я предложил ей пойти с нами, а она, не произнося ни слова, просто покачала головой, обиделась, видимо, или просекла мои тоскования по Маше.

Вхожу в какую-то комнату, ведомый Ариадной, со званием младшего лейтенанта (хотя больше подходит Сусанин, все-таки дядь Ваня русский был, да и в Польше мы, заводил он не туда, куда надо).

На стульях у стены сидят три особи (или особы? а какая разница, фашисты же) в форме Вермахта, значит, один полковник, другой майор, а третий, по бегающим глазкам, денщик наверно.

– Великов, ты по-немецки хорошо говоришь?

– Нет, вообще не говорю.

– А как мы, по-твоему, будем с немчурой общаться, может, они в узбекском секут или, может, по-таджикски?

– Понял, – и младлей поскакал искать Артура. И за несколько мгновений ок (очей?) прискакал обратно с Круминьшем под мышкой, мол, получай толмача.

– Здравия желаю, товарищ капитан.

– И тебе не болеть, Артур, ну что, пообщаемся с твоими товарищами?

И тут Артур затараторил с третьим немцем (представьте себе, с денщиком), тот чего-то негодовал, чуть ли не кричал на Артура, офигеть, почему? Латыш что, немцу денег должен? Или жену этого арийца Круминьш попользовал?

– Артур, чего он орет, как недорезанная свинья?

– Вы бы знали, товарищ капитан, кто это, вы бы и не так кричали.

– Ну-ка давай подробней, я тебе не колдун, для меня что мысли читать, что по-немецки говорить. Все одно минус бесконечность.

– Так это начальник местного Абвера гауптман Густав Кранке, бывший мой командир, прошу любить и жаловать. Да он и по-русски может говорить.

– Мистер Кранке, гуд монинг, ай глед ту си ю (ну не знаю я немецкого, и лицом в грязь нельзя ударить перед фашистом, для меня что немецкий, что наглицкий, один фиг – буржуинские).

– Господин русский офицер, у меня направление работы Россия, потому я английский знаю не так хорошо, как русский, давайте на русском.

– Ну, на русском так на русском, только я не русский офицер. Я командир Красной Армии, капитан РККА Любимов Виталий Игоревич. Думаю, наш Елисеев очень рад будет поговорить с вами, вы, наверно, сами понимаете, что полковника с майором я хоть щас могу расстрелять. Но вот вы очень вкусный трофей, и вас мы будем колоть до победного конца.

– Исходя из Женевской конвенции и принципов гуманности, господин капитан, вы не смеете меня «колоть».

– Опа, какой прыткий и какой начитанный, вам материалы Нюрнбергского трибунала не огласить?

– Что за Нюрнбергский трибунал? Не понял вас, господин Любимов.

– Во-первых, я ТОВАРИЩ капитан, во-вторых, мы не регулярная часть РККА, мы ПАРТИЗАНЫ, и потому мы плевали/чихали (и еще кое-чего, но тут нельзя это написать, ну на чем именно я видел и на чем именно вертел эти конвенции) на Женевскую конвенцию (а также на Гаагскую и все остальные). Кроме того, какое вы имеете право говорить о конвенции, ваша страна БЕЗ ОБЪЯВЛЕНИЯ войны напала на нас и вероломно БОМБИЛА наши города, причем бомбили и гражданских лиц. Да и конвенции вы, товарищи фашисты и немцы-перцы-колбасы, ни хрена не соблюдаете ни одну. Так что лично для меня и для наших бойцов вы всего ЛИШЬ БЕШЕНЫЕ СОБАКИ, которых надо ИСТРЕБЛЯТЬ. Кстати, Артурас, переведи и этим красавчикам мои слова, я думаю, им будет интересно.

Артур стал переводить, и в речи его послышались такие обороты, как «херр оберст».

– Артурыч, че за дела? Ты че этих херов обзываешь херрами, они для нас НЕ ГОСПОДА и ими НИКОГДА НЕ БУДУТ. Обращайся к ним просто по фамилиям или по званиям, и плевать на вежливое обращение, и ваще к ним на «ты». Мы не рабы, рабы не мы, понял?

Дальше в речи Артурчика, херов, уже не наблюдалось, и, закончив переводить, он посмотрел выжидательно на меня, мол, что дальше?

– Поэтому ЛЮБОЕ сопротивление, ЛЮБОЕ нарушение, ЛЮБОЙ отказ нами будет наказываться одинаково: казнью через повешение! Мы у вас научились, правда, вы не всегда вешали, иногда и стреляли, и таки газовые камеры любите, Зою вон повесили, суки. (Черт, Зою Космодемьянскую немцы убили вроде позже.)

При этом у меня лицо было кровожадное, как у воображаемого эмира Тимура при приказе срубить сотню тысяч голов и построить башню. На фрицев подействовало, глазки стали беспокойными и дыхание аритмичным, даже немного завоняло углеводородами (или сероводородами?).